Расположена на правобережье р. Белая Калитва ,в устье реки Большой. До Октябрьской революции входила в Яновскую волость Донецкого округа Области Войска Донского. Точное время основания неизвестно (19в.), но к 1891 году здесь уже действовала Донская церковь.
К 1917 году в слободе числилось более 2000 человек постоянного населения. В справочнике 1925 года значится как хутор Шарпаевка в составе Старо-Станичного сельсовета Тацинского района Шахтинского округа Северо-Кавказского края. Здесь числилось 26 дворов, 117 жителей, пруд и 2 колодца.
К 1 июля 1950 года слобода Шарпаевка обозначена в Талово-Калитвенском сельсовете Колушкинского района. В сентябре 1959 года в связи с упразднением Талово-Калитвенского сельсовета слободу подчинили Колушкинскому сельсовету Миллеровского района. Ныне в составе Тарасовского района.
В слободе родились выдающийся художник-баталист М.Б.Греков(1882-1934 гг.) и Герой Социалистического Труда, депутат Верховного Совета СССР П.К. Колесников (1905-1997 гг.).

Греков Митрофан Борисович. Родился 15 июня 1882 года в хуторе Шарпаевке Яновской волости Области Войска Донского. Большая часть творческой жизни художника прошла на Дону. Основная часть его художественного наследия хранится в центральных музеях страны. После смерти баталиста в Москве организована студия военных художников его имени. Имя Грекова присвоено Одесскому и Ростовскому художественным училищам. В Новочеркасске, где продолжительное время жил и работал художник, открыт мемориальный дом-музей М.Б. Грекова.

Из корреспонденции газеты «Молот».

О выставке картин художника М.Б. Грекова в г. Новочеркасске.
… На выставке 13 картин и этюдов, 11 из них написаны на темы гражданской войны. Центральная – «Бой за Ростов у Генеральского Моста 7 января 1920 года». С этой картиной тов. Греков выехал вчера по письменному приглашению тов. Ворошилова в Москву. В галерее иллюстрирующей 10-летие октябрьской революции она займет не последнее место. Из других картин привлекает «Бегство белых из Новочеркасска». Здесь очень типичны фигуры генерала и генеральши, взгромоздившихся на повозку с грудой пожиток, старого священника, поднявшего рясу и деловито шагающего по снегу. Не менее ярки картины «За землю» - атака буденовцев и в «Дыму пожаров» - конная группа из тт. Ворошилова, Буденного и членов штаба, рельефно выделяющаяся на дымно-огненном горизонте.»
Молот. 1927 года. № 1729, 11 мая.

Анатолий Знаменский.
Панорама.

К осени 1934 года народилось в литературной среде и стало проникать уже и к художникам новое и отчасти странное понятие: творческая командировка… Митрофану Борисовичу Грекову сначала даже показалось , что он начисто лишено внутреннего смысла, моментом творчества он считал само зарождение и формирование темы, замыла; тот почти необъяснимый взрыв фантазии, который можно уподобить чему угодно: падению Тунгусского метеорита, апоплексическому удару, озарении., но только не служебной поездке, оплаченной к тому же казенными советскими рублями… Кто знает, когда произойдет такое, налетит, разорвет душу, взбаламутит сознание? Это бесценный, искрами солнца брызжущий кристалл, выпавший, естественно и самопроизвольно в перенасыщенном растворе бытия, может быть, среди воплей отчаяния и криков ликования, которые и заражают странным током душу художника. Можно еще сказать, что это – свет собственной души. Как в автомобиле ночью: едешь в кромешной тьме – и несешь перед собой сноп летящего света. Но если аккумуляторы предварительно не зарядились, или «сели», как говорят шоферы, то откуда возьмешь свет? В командировке?
И все же он скоро отыскал смысл в этом новом словосочетании. Так можно было назвать выезд на этюды, поиск натуры, колорита, освещения, некоего непроясненного еще подтекста, то есть всего того, без чего не может обойтись ни замысел, ни его воплощение на холсте. Речь шла, скорее, о черновой и всегда необходимой работе, рекогносцировке на местности, привлечении целой бригады молодых художников к единой теме, общей работе… Вместе с людьми он вживался в новые слова и вот уже ехал и сам во главе такой бригады в творческую командировку в Крым, на Перекопский перешеек, а затем в Симферополь и Севастополь. И в этом ничего уже не было странного, просто предстояла большая работа, о которой уже сообщали в газетах: сооружение первой монументальной панорамы «Взятие Перекопа Красной Армией осенью 1920 года».
В начале года прошел 17-й съезд партии, тогда же названного съездом Победителей, утвердивший план второй пятилетки. Были осуждены перегибы на селе, отменялась карточная система в торговле. Время требовало крупных обобщений и новых форм искусства, монументальной пропаганды. Стоило только подать мысль о таком полузабытом виде живописи, как панорама, напомнить о блестящем опыте русского баталиста-академика Франца Рубо (совсем недавно скончавшегося в Мюнхене), как была оказана поддержка на само высоком уровне. Сам нарком по военным и морским делам Климент Ефремович Ворошилов похвалил Грекова, пригласил на беседу. Следовало показать во весь рост мощь и непобедимость Красной Армии, и в, частности, ударно-огневых бригад 51-й стрелковой дивизии Василия Блюхера, водрузивших красные знамена на несокрушимой цитадели Черного барона и всей Антанты – на Турецком валу. Да, это была грандиозная битва, совпавшая как раз с третьей годовщиной Октября. Небывалые жертвы понесла в том штурме Республика Советов, но иного выхода не было, оставалось либо победить, либо умереть, и потому Турецкий вал был взят, а Черный барон сброшен в море. Республика вздохнула свободно. Кончилась пора «военного коммунизма», продразверсток, голода, уездных мятежей, бесчисленных ходоков в Москву, и уже весной 10 съезд партсъезд объявил новую экономическую политику, появился в достатке хлеб.
Обо всем этом горячо говорил Ворошилов, и Митрофан Борисович все это понимал не только умом, но и сердцем; жил общим желанием добрых перемен, стремлением отдать всего себя общей работе, первой панораме, славе Красной Армии.
Он уже прикидывал общую композицию этой, возможно, главной своей работы в жизни, и лишь одна мелочь, в сущности, беспокоила и тревожила воображение: не было конницы в том грандиозном сражении, крутые откосы вала и несчетные ряды проволочных заграждений штурмовала пехота. А без конницы, без ее стремительного удара и блеска клинков трудно было бы передать азарт и натиск, и самый триумф победы. Праздник духа. И Греков с нескрываемым сожалением сказал об этом Ворошилову.
Климент Ефремович, еще не освободившийся от внутреннего торжественного волнения после прошедшего съезда, мягко усмехнулся и, потерев ладони одна о другую, от души посочувствовал:
- Что же поделать, Митрофан Борисович… Наша Конармия шла через Сиваш восточнее, на Чонгар – у нее были свои тактические задачи. А панорама вряд ли сможет охватить такой большой район действия. Визуально не получается…
Греков любовался наркомом как художник. Климент Ефремович (его даже в печати иногда запросто называли Луганским слесарем) был плотный и праздничный человек завидного здоровья, без каких бы то ни было интеллигентных рефлексов. Выглядел молодо, излучая не только природную силу и недюжинный ум, но как бы и славу всего поколения Победителей. Он мгновенно оценивал обстановку и делал правильные, бескомпромиссные выводы. Да, конные массы в гражданской войне сыграли выдающуюся роль, многие еще помнят лихие красные корпуса, донской и уральский, да и сам он был членом Реввоенсовета отнюдь не в Перекопской дивизии Блюхера, а в Конармии Буденного. Но если рамки взятия Перекопа не вмещают рейд кавалерии, то о чем может идти разговор? Есть мнение показать именно Перекоп, как средоточие битвы.
- Жаль, - откровенно вздохнул Митрофан Борисович.
- Конечно, - светло улыбнулся Климент Ефремович. – Тут бы по крутому откосу, Митрофан Борисович пустить вашу тачанку! Был бы, конечно, фокус и художественное средоточие. Мы понимаем: в искусстве это очень важно. Оттенить. Но… чего не было, того не было, нарушать правду истории нам никто не давал права.
Подумал о чем-то минуту, взвесил давние подробности и протянул на прощание руку:
- Желаю вам большого успеха, товарищ Греков. Хорошо бы к весне будущего года поспеть. Товарищ Сталин на майские праздник может поехать к морякам-черноморцам, там будут спускать на воду новый корабль. Ну и на Перекопе или в Симферополе сможет, по-видимому, остановиться… Хорошо бы поспеть…
Разговор этот состоялся почти сразу же после художественной выставки «Пятнадцать лет Первой Конной», на которой Греков выставил 39 своих полотен, и многие из них получили высокую оценку авторитетных ценителей живописи.
… Поезда теперь ходили достаточно быстро. Морозный и сухой ветер гнал навстречу серую пыль, пригибая к земле хрусткие, нищие травы и черные бурьяны, и вся Северная Таврия летела в окнах вагона с юга на север, как будто в панике разбегалась лучами дорог, телеграфных проводов и чередой курганов от главной точки всей будущей работы – Перекопского перешейка. Стоял ноябрь – поездку расчетливо приурочили к сезону решающих здешних боев, колорит и свет были те же.
На маленьком полустанке грековскую группу уже ждала грузовая машина – темно-зеленый обшарпанный АМО с армейским брезентовым тентом. Из-под скатов поднялась пыль, она обгоняла грузовик и застилала пространство. Попутно к югу неслись подсохшие корзинки перкати-поля.
Остановились в маленьком поселке, бывшей немецкой колонии. Митрофан Борисович велел организовать ночлег, разослал молодых помощников-живописцев осматривать главную натуру – вал, вернее, его остатки, а сам накинул поверх зябкого пальто-деми брезентовый плащ с капюшоном и зашагал в сторону залива.
Его тянуло к Сивашу, к этому странному творению природы, полуморю-полуболоту, отделявшему теплый Крым от скудной равнины, замерзающей на осенних ветрах, седой от херсонской и запорожской пыли.
Высокий берег круто сбегал к болотистой, жухлой пади. Щетинились особой и травой «солянкой» стеклышки воды, растоптанная телятами и птицей, подмерзшая на ветру грязь горбатилась к востоку на сотни верст. Ветер здесь, на просторе, дул свирепо в лицо, и приносил с Сиваша смешанные запахи тлена, йодистых трав и соли – запаха той стынущей на холоде незаживающей раны и свежей крови, когда отдирают бинт.
После недавней операции язвы – «в животе», как говорил смеясь Митрофан Борисович, - он еще не совсем оправился, был худ и потому плохо переносил стужу. Его сразу бросало в дрожь, холод свободно гулял в просторной одежде. Пронизывал иссохшее тело до костей, торопил к ночлегу и теплому углу. Но Греков стоял на этом пыльном, ветровом взлобке суши, как на пьедестале, возвышаясь над мертвым простором Сиваша, и жадно искал глазами пристанища по ту сторону пространства. Стоял не праздно – проникался чувством к зыбкому, мертвенному осеннему свету, чем-то напоминавшему свет белых ночей на севере и у Финского залива; постигал какую-то немую и все-таки ясно слышимую им песнь, или, скорее, музыкальную тему, заключенную в освещении, в молчании пространства, залитого солевой водой, бурой от гниющих летом трав и приносимой ветрами соланчаковой пыли…
«Искусство – есть постижение жизни, кристаллизация ее сути…» - вспоминались давние, но не забытые до сих пор слова первого учителя и наставника в Одесском художественном училище Кириака Константиновича Констанди. А еще проще, чем «добрый грек», говаривал его, Грекова, родной дядя Андрей, солдат-инвалид, хуторской рисовальщик, совершенно не подозревавший за собою дара гениального примитивиста и теоретика искусства, - он говорил, как думал: «Гляди лучше, и – нарисуешь лучше…».
Боже мой, какая сладость в детстве была – нарисовать в школьной тетрадке коня, резвого жеребенка, старого деда в приспущенных шароварах с лампасами, старинное кремневое ружье, шашку в побитых, ощерившихся потертым картоном ножнах… А пуще того рассматривать чудесно изображенных коней и казаков в годовой подшивке зачитанной и растрепанной чужими руками «Нивы!» Лучше художника Самокиша никто их не рисовал, и потому популярный журнал «Нива» всегда и представлял свои страницы этому художнику-академику. Рисунки, точнее позы лошадей и всадников были чуть-чуть картинны, изящны, академичны, разумеется… Но тем и жили, тем и бросали в сладостный трепет бесхитростную душу, что в этой картинности их, в этой возвышенности заключена была некая божественная высота, несказанная песнь, восторг бытия… Подростком он готов был часами рассматривать картинки и сладостно мечтать о явно несбыточном счастье признания, когда его бедный рисунок «о казаках» станет таким красивым, что его тоже напечатают в далеком, нерукотворно-прекрасном журнале «Нива». «Нива» - какое, в сущности, хорошее и емкое название для общедоступного журнала, и только ли один он, Греков, воспитался на тех рассказах и картинках?

р. Калитва

Устье р. Большая впадает в р.Калитва.